Светлана Волкова — прозаик, переводчик, сценарист, член Союза писателей России. Живёт и работает в Санкт-Петербурге. Окончила филологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета, специализируется в области романо-германской филологии.
Автор романа «Подсказок больше нет» (АСТ, 2015), получившего национальную литературную премию «Рукопись года» и ставшего финалистом конкурса Книгуру 2015.
Автор книги «Джентльмены и снеговики» (Детлит, 2017), ставшей лауреатом премии им. Сергея Михалкова.
Повести «Побрить Добролюбова» (из книги «Джентльмены и снеговики») и «Великая любовь Оленьки Дьяковой» («Дружба народов», №12, 2018) планируются к экранизации.
Рассказы и повести вошли в сборники АСТ и других издательств «О бабушках и дедушках», «Красота на кончиках мыслей», «Свидетельства времени», «Самая нужная книга для чтения в метро. Линия 4», «Барабан Страдивари», «Студия», «Невская Перспектива», «Белая скала», «Русский Stil» и др. Печаталась в журналах «Дружба народов», «Аврора», «Нева», «Юность», «Октябрь», «Этажи», «Время культуры. Петербург», «Крым», «Балтика», «Берега», «Другие люди», альманахе «Полдень. XXI век».
Золотой лауреат премии «Русский Гофман» в номинации «Проза» (2020 г.), дипломант премии в 2017-2020 гг. Лауреат премии «Данко»: второе место в прозе (Нижний Новгород, 2021). Золотой лауреат Корнейчуковской премии за лучшее произведение для подростков (2018 г.) Золотой лауреат в номинации «Проза», конкурс Русский Stil (Германия) 2014 и 2015 гг. Гран-при «Московского комсомольца» в конкурсе «Крымское приключение» (2016). Серебряный лауреат конкурса «Волошинский сентябрь» (номинация журнала «Октябрь», 2015). Серебряный лауреат конкурса языковой прозы «За далью даль» им. А.Т. Твардовского (2015). Призёр III, IV V и VI Международных конкурсов рассказов им. В. Г.Короленко, лауреат премии им. Н.В. Гоголя (2016), лауреат литературной премии им. Александра Куприна (2013 и 2017).
Произведения переведены на английский, немецкий, итальянский, турецкий, китайский и корейский языки.
Редактор — Елена Черникова
Лукавая хирургия
Отрывок из повести
В канун Пасхи тысяча девятьсот тринадцатого года студент последнего курса Императорской Военно-медицинской академии Митя Солодов (по факультетскому прозвищу Червяк) выкупил себе личного покойника.
Покойник стоил ему два целковых. Ещё полтинник Митя заплатил сторожу, чтобы тот открыл в час ночи двери анатомического театра при Академии и держал язык за зубами. И столько же запросил санитар Лавруша, который должен был подготовить тело, а после препарации убрать и вымыть стол. Деньги Митя одолжил у своего попечителя, барона Сашки Эльсена, картёжника и бонвивана, иногда снабжавшего его деньгами «на водку и дамские утехи». О задумке своей Митя Сашке, само собой, не поведал, потому как барон, хоть и признавал современную медицину и поощрял учёбу в Академии, но был человеком суеверным, а по части экспериментов с трупами так и вообще дремучим. В память о Митином отце, которого Сашка знал и любил, подопечному ещё перепал золотой портсигар, который Митя намеревался продать и расплатиться с долгами, тянувшимися с Рождества.
В день, на который выпал сговор о тайной препарации, Митя проснулся засветло. Наскоро одевшись и глотнув кипятка с ложкой мёда вместо чая, он вышел к Литейному мосту и долго стоял, глядя на чёрную спину воды. Митина любовь — огромная, болезненная, иссушившая его всего, выпотрошившая его сердце до состояния мятой поломойной тряпицы, закончилась наконец полным разрывом с предметом страсти и полным же опустошением души. Её звали Елена, она была старше Мити на четыре года и уже успела стать дважды вдовой, впрочем, весёлой, не особо убивающейся по кончинам своих благоверных. Митю она выкушала полностью и бросила ради заезжего офицерика, пучеглазого и лопоухого. В общем-то обыкновенная история, о банальнейшем конце которой его предупреждали все студенческие друзья.
Стоя у ограды на невской набережной, Митя с оскоминной горечью вспоминал ветреную Елену, но больше мучился осознанием того, что он, будущий врач, так преступно халатно отнёсся к учёбе последнего курса, пропуская самые важные практические занятия. Накануне ему несколько раз снились несуществующие пациенты, бледные, с кровоточащими пятнами на белых длинных рубахах. Они тянули к Мите тощие жилистые руки и упрекали в том, что он неправильно сделал секции. Митя просыпался в горячечном поту, давясь собственным каркающим вскриком, и долго не мог прийти в себя. Совесть, о которой любил подемагогствовать Сашка, последние две недели клевала его темя, как птенец скорлупу, и Митя почувствовал облегчение только когда принял решение натренировать руку самым естественным для медика образом — а именно на настоящем человеческом теле.
О Митиной задумке, помимо сторожа академички и санитара, знали ещё двое: прохиндей Потапов, продавший труп из ночлежки на Лиговке, и друг-однокурсник Жан — он же Ваня — Белкин. Во время «операции» Ване предстояла ответственная роль: задиктовывать нужное из учебника Пирогова, а уж Митя сам должен был «виртуозить за роялем», как любил шутить про анатомичку профессор Крупцев.
Услышав за спиной шаги, Митя обернулся. Рядом выросла фигура городового.
— Уж не надумали ли в воду кинуться, сударь?
Митя надвинул фуражку на самые брови, запахнул тёмно-зелёный форменный сюртук и направился прочь с набережной. До начала занятий в Академии оставалось два часа.
* * *
Профессор Крупцев всегда заканчивал лекции одной и той же фразой, с одинаковой баюкающей интонацией густого велюрового голоса, подавая каждое слово, как тягучую настойку в мелкой рюмочке:
— Ну что, друзья мои, надежда мировой медицины, ступайте усваивать полученные знания, и да будет у вас хорошее пищеварение!
«Друзья его» и «надежда мировой медицины» на этот раз были студентами последнего курса Академии, уже не вчерашние школяры, а без малого дипломированные хирурги. Близился конец весеннего семестра, до выпускных экзаменов оставалось совсем чуть-чуть.
Митя спустился с последнего ряда амфитеатра к кафедре, не смея поднять глаза на профессора.
— Мо-ло-дой че-ло-век, — протянул Крупцев, вынимая из кармана пюсового жилета пенсне и сосредоточенно протирая его замшевым платочком. — Как же так! Вы же, как мне объясняли коллеги, надежды определённые подаёте. Только что-то на моей дисциплине всё доподать не можете. А ведь вы, если не ошибаюсь, стипендиат? Как говаривали в былые годы, казённокоштный? Так ведь, сударь мой?
Митя кивнул.
— Что же получается, Академия платит за вас, а вы, господин Солодов, погуливать изволите?
Митя стоял, всё ещё не смея поднять глаза на профессора и осторожно нащупывал большим пальцем правой ноги выступивший в старом ботинке гвоздь. Последний месяц он много пропустил, и, как назло, в большинстве своём это были лекции Крупцева по паталогической хирургии.
Пока профессор говорил, Митя невольно вспоминал свою едкую любовь, и ему виделось огромное анатомически аномальное лёгкое, дырчатое, которое несёт на флагштоке маленький карлик, а сквозь отверстия в нём просвечивает бледный дневной свет. И Митя закашлял, прижал ладонь к рёбрам, со свистом втянул воздух. Именно так, когда физически не хватает кислорода, а внутри свистит сиповатый ветер, он и ощущал себя сейчас.
— Курите, небось? — Крупцев стрельнул в него острым взглядом через пенсне. — Напрасно. Какой из вас медик? Себе помочь и то не можете…
Митя закивал, как болванчик, а Крупцев снова затянул долгую неспешную речь, из смыслового потока которой Митя тут же выпал, утянутый собственными воспоминаниями, и вернулся в академический зал со своих небес только когда услышал:
— …И подготовим документы к отчислению…
— Пётр Архипович… — кровь ударила Мите в лицо. — Я… Я наверстаю…
— Возможно, молодой человек. Но, стало быть, уже не на моём курсе.
Крупцев с силой захлопнул тиснёную папку с записями лекции, и Митя вздрогнул, как от пистолетного выстрела.
Двери. Коридоры. Снова двери. И снова коридоры… Вон из здания, вон!.. Во дворе Академии Митя остановился. Чуть накрапывал апрельский дождь, такой же по-петербуржски безнадёжный, как и осенний. Митя постоял, всасывая холодные капли, и направился в сторону анатомички. Сегодня были общие занятия, и ожидалось, что придут девушки с акушерских курсов, поэтому именно в анатомичке и можно было поймать Жана, у которого Митя хотел занять рубль.
Под огромной вывеской «Анатомическiй театр» на тяжёлой крашенной белой краской двери висело расписание предстоящих лекций, занятий и семинаров. Рядом, сродни театральным афишам, висел листок с вензелями, приглашавший студентов и профессуру посетить «уникальнейшую препарацию» профессора П. А. Крупцева, назначенную на вторник следующей недели. Чем она уникальна, пояснено не было. «Не иначе, как труп оживит», — саркастически подумал Митя и толкнул дверную ручку.
Пройдя по длинному коридору и поднявшись по узкой лестнице, он остановился у филенчатой двери, белой, как всё вокруг — как халаты и стены, столы и шкафы, как все Митины годы в Академии. Сквозь стекло был виден спускающийся каскадом амфитеатр, до отказа заполненный студентами.
Осторожно приоткрыв дверь, Митя вошел в аудиторию — как раз в ту её часть, которую студенты называли Камчаткой. Это была верхняя галерея, огороженная от амфитеатра белой — конечно, белой — деревянной балюстрадой. Сюда обычно приходили вольнослушатели и курсисты младшего фельдшерского отделения, опекал которое как раз барон Сашка Эльсен.
Сегодня была лекция, собравшая аншлаг: профессор Веденичев проводил показательную венопункцию на трупе. Митя, как и все студенты, прекрасно знал этот многократно используемый в обучающих целях многострадальный кадавр, ему даже подарили имя: Иван Иванович. Препарировали Иваныча бессчётное количество раз, и был он прорезан и заштопан, как деревенское лоскутное одеяло. Сколько студенческих потоков он пропустил через себя, не помнил никто, да и не пытался вспомнить. Почему Академия экономила на учебных мертвецах, было Мите непонятно: и тюрьмы, и больницы для бедных, да и просто лиговские ночлежки недостатка в невостребованных покойниках не имели и не упускали шанса избежать трат на похороны, пусть и дешёвые, да ещё и заработать. Но любовь преподавателей к Иванычу, не объяснимая простыми экономическими доводами, оставалась верной и не имела соперников. Сегодня, скорее всего, была последняя гастроль Иваныча: боле держать его в леднике при морге не представлялось возможным, да и отработал бедолага с лихвой за целую артель, так что пора было уже предать земле то, что от него оставалось.
— Вена запустевает, схлопывается, — звучал козлиный тенорок профессора Веденичева, — и что же мы получаем в сухом остатке?..
Митя посмотрел вниз, на макушки студентов, сидящих плотным полукругом в амфитеатре. Среди слушателей было немало «акушерочек». Зачем им нужен был семинар по венопункции в анатомичке, было для Мити загадкой. Это же не первичные лекции по анатомии или знаменитые опыты на живых лягушках — децеребрация, когда тем отрезают головы, чтобы показать, как работают рефлексы — «знаменитые», потому что это первое крещение для неопытных медичек, и на количество обмороков преподаватели подчас делали шуточные ставки. Такие опыты проводились не в анатомическом театре, а в аудитории, и можно было незаметно прошмыгнуть туда и вовремя подхватить сползающую на пол юную студенточку — привычное уже за все академические годы развлечение Белкина.
Жан сидел, погружённый в свои мысли, явно не слушая профессора, и лишь крутил между пальцев облезлое желтоватое перо. Митя нашёл в кармане сюртука старый картонный билет на конку, помял в ладонях, скатал нечто, отдалённо похожее на шарик, и, прицелившись, запустил в Белкина. Тот вздрогнул, завертел головой и, увидев Митю, несколько секунд ошарашенно пялился на него, как будто видел впервые. Митя глазами показал на дверь. Белкин кивнул и, пригнувшись, начал пробираться к выходу.
— Одолжи рубль, Жаник, — положил ему руку на плечо Митя, когда они спустилась по лестнице. — Лавруше обещал.
— Рубль? Санитару? — хмыкнул Белкин. — Не жирно ли будет?
— За меньшее он ни в какую.
— Вот фуфлыга! — Ваня вынул из кармана целковый и протянул Мите.
Распахнулись входные двери в анатомичку, и во двор высыпала толпа. Белкин проводил скептическим взглядом будущих акушерок.
— Сегодня одни крокодилицы…
Митя даже не посмотрел в их сторону.
— Не опоздай, ладно?
— А что бледный такой? Трусишь, Червяк?
— Ещё чего! — фыркнул Митя. — Крупцев грозится отчислить.
— Это он может!
— В половину первого. Не забудь Пирогова. И атлас Грея.
Они молча кивнули друг другу и не сговариваясь пошли в противоположные стороны.
* * *
Митя стоял у портика одного из корпусов Академии, сливаясь с тенью от фонарного столба и вжавшись спиной в холодный ребристый камень стены. Воротник его форменной шинели был поднят, фуражка спущена на брови, зубы отбивали мелкую дробь. Митя сжал в карманах кулаки, пытаясь понять, не дрожат ли руки, и от озноба вдруг испугался: а вдруг дрожь не пройдёт, как тогда держать скальпель?
Наконец из-за угла появился Белкин. Под мышкой у него торчали две толстенные книги.
— Ну что, дохтур Солодов? Готовы штопать своего Франкенштейна?
— Тсссс! — зашипел Митя, с опаской оглядываясь по сторонам.
Белкин хмыкнул.
Они пошли к анатомичке. Сердце Мити колотилось с какой-то бешенной паровозной мощью, и ему казалось, что оно выскочит сейчас — даже не выскочит, а вылетит, как пуля, отрикошетит от стены и застрянет в одной из толстых колонн у входа в корпус.
Митины опасения, что санитар Лавруша что-нибудь обязательно напутает, не подтвердились: когда они вошли в «операционную», всё было готово: труп лежал на столе, по пояс накрытый простынёй, такой снежно-белой, что Мите показалась неуместной её нетронутая свежесть. Рядом на столике лежали инструменты, на полу серебрилось два таза. «Зачем два?» — подумал было Митя, но спросить не решился. Лавруша осоловело глядел на него, прислонившись к косяку двери, ведущей в подсобку. Он уже успел изрядно выпить на рубль Белкина, и Жан пригрозил ему, что ежели тот по окончании операции будет не в состоянии убрать всё как следует, то лично выколотит из дуралея целковый обратно.
Профессор Крупцев на первом курсе забавы ради учил студентов всматриваться в мертвеца и пытаться определить, кем он был при жизни, какого нрава, что любил и каким владел ремеслом. Митя взглянул на покойного. Это был мужичок лет сорока с копной рыжих с проседью волос, усыпанный веснушками на лице и плечах, со спутанной мочалкой кучерявой бороды и огромным зеленоватым фингалом под правым глазом. Кем он мог быть при жизни? Кучером? Дворником? Обходчиком путей на Николаевской железной дороге? А, может, торговцем сеном или хомутами? Или — ну вдруг — вором, разбойником? Или — тоже вдруг — божьим человеком, православным или мистиком, скопцом, хлыстом или духобором?
Митя осмотрел его руки. Широкие мозолистые пятерни, земля под ногтями, бордово-синюшные ссадины на костяшках пальцев — дрался, небось.
— Хватит разглядывать его! Времени и так мало, — цикнул Белкин.
Митя поправил на спине завязку тяжёлого фартука и надел резиновые перчатки. Хотел было перекреститься, но под ироничным взглядом Жана, будто ожидавшим именно этого, не стал, лишь наскоро помял пальцы, сквозь слой резины разогревая их.
Белкин сел развалившись в первый ряд ученического «зрительного зала», раскрыл учебник Пирогова и начал декламировать заранее оговорённые параграфы.
Митя промокнул спиртом сложенную в несколько слоёв марлю и протёр покойнику шею — осторожно, как если бы это был живой человек, да не просто живой, а ещё и в сознании, без морфина.
— Ты ещё ремнями руки-ноги ему привяжи, вдруг дёрнется, — хмыкнул Белкин.
Митя на шутку не отреагировал. Нащупав пальцами правую сонную артерию, он коснулся наконечником скальпеля серой кожи «пациента» и на секунду замер. Электрическая лампа, висящая над столом, мигала, отбрасывала мешающие тени, которые при операции на живом человеке могли спровоцировать фатальную ошибку хирурга. Митя выдохнул и сделал надрез. Словно ожидая этого, как в заезженной пьеске, дождь за окнами ударил во все свои барабаны.
Минуты текли, казалось, с утроенной скоростью. Наконец Митя изолировал артерию и перевязал её. Оставалось послойно зашить кожу. Он почувствовал капли пота на лбу и одновременно одеревеневшие от холода ступни в худых ботинках. При этом руки действовали выверено и быстро, пальцы знали, что творили, будто бы Митя всю жизнь был хирургом. И волнения никакого: всё осталось позади, и вся нервопляска куда-то испарилась, как только Митя взял скальпель в руки. Голова работала чётко, как если бы там, у темени, сидел кто-то маленький и отдавал единственно верные команды.
— Правильный доступ — где меньше сосудов на пути, — монотонно читал Белкин.
Митя его не слушал, интуитивно понимая, что делать в следующую секунду. И в следующую. И секундой позже.
Громыхнул гром. Чихнуло пару раз и погасло электричество. Вмиг потонувшую во тьме комнату хирургически тонко прорезали длинные белые полосы — отсветы от молнии.
— Жаник, свечи! — не поворачивая головы крикнул Митя.
Белкин чертыхнулся, встал и, натыкаясь на что-то, попавшееся на пути, подошёл к стеллажу, где на нижней полке — аккурат на такие случаи — стоял ящик со свечками. Спички лежали там же.
Накапав расплавленный воск и поставив дюжины две зажжённых свечей по периметру стола, Жан хмыкнул:
— Как на спиритическом сеансе. Будто воскрешать его собираемся.
— Света не хватает, — Митя наклонился над мертвецом, пытаясь разглядеть сделанный разрез.
Покойник выглядел зловеще. Черты лица резко заострились и от пляски свечных теней казалось, что веки его дёргаются, а впалые щёки чуть надуваются. Ещё миг — и он откроет глаза и сглотнёт: кадык тоже будто шевелился.
Белкин застыл, с ужасом всматриваясь в лицо мертвеца, и дрожащими пальцами перекрестился.
— Свет! — снова крикнул Митя.
Жан схватил пару толстых свечей, зажёг и поднёс к лицу трупа. Митя принялся аккуратно перевязывать артерию.
«Операция» шла гладко. Гроза постепенно утихала, только дождь продолжал по-стариковски бубнить за окном.
Вдруг Митя выпрямился и завертел головой.
— Что?.. — шёпотом спросил Белкин.
Митя не ответил. Ощущение, что кто-то наблюдает за ним, не отпускало с момента начала секции. Сейчас же чувство постороннего присутствия усилилось. Митя с детства называл подобное чувство «глаза на спине», безошибочно угадывая, кто в толпе гимназистов или студентов пялится на него. Но то ж в толпе!
Глупости! Никого здесь нет! Пьяненький Лавруша кемарит в коридоре, ожидая, когда они закончат. А больше ни души.
Ни души? Митя затаив дыхание всматривался в ряды стульев, тёмно-рыжие от свечного огня, в окна, в силуэты шкафов с препаратами, щурился, чувствуя, как струйка ледяного пота медленно ползёт по позвоночнику к пояснице.
— Да будет, Червяк! Нет там никого! — хорохорясь, картонно-весело произнёс Жан.
С треском, показавшимся оглушительно громким в ватной тишине, включилось электричество, и вновь загорелась операционная лампа над столом.
Митя выдохнул.
И тут же будто выдохнул кто-то другой. Оцепеневший Белкин первым механически повернул голову в сторону бокового яруса, Митя тоже обернулся…
Фигура в тёмном пальто отделилась от стены. Человек опёрся на спинку стоявшего впереди стула и кашлянул в кулак.
Живой человек.
—Так-так, молодые люди! Забавное зрелище!
Профессор Крупцев спустился с амфитеатра и подошёл к операционному столу. Не снимая перчатки, он пошевелил стальными зажимами на шее «пациента», затем надел очки и минуту, показавшуюся Мите бесконечной, разглядывал свежую секцию.
— Ну, допустим…
Крупцев снял очки, отошёл от стола, и сел на стул, на котором только что сидел Белкин. Опершись подбородком на костяной набалдашник своей трости, он изобразил на лице внимание.
— Пётр Архипович… — начал было Митя, но Крупцев остановил его взмахом руки.
— Совершенно не важно, что вы сейчас скажете в своё оправдание, господин Солодов. Я хочу услышать, что вы делаете. Надеюсь, вы же понимаете, что вы делаете?
Митя отложил скальпель, выпрямился и сбивчиво произнёс:
— Выделение сонной артерии. Послойное прохождение. Раздвижение мышц шеи тупым методом, находим её… Надо изолировать, перевязать… Дальше послойно ушивается…
Он запнулся и замолчал.
— И что же вы остановились? Давайте, работайте, зашивайте! Или вы хотите, чтобы ваш кадавр вторично умер?
Митя опомнился, схватил приготовленную заранее иглу с кетгутовой нитью и аккуратно, слой за слоем, зашил покойнику кожу. Сделал он это быстро, без суеты, а когда закончил, осторожно взглянул на профессора. Тот поднялся со стула, и неспешно, как на променаде, подошёл к столу, отстукивая тростью какой-то ритм. Белкин заулыбался Крупцеву во все имеющиеся зубы, но тот даже не взглянул на него, как будто они с Митей были в анатомичке одни. Надев очки, профессор снова оглядел труп. Митино сердце стучало так громко, что, казалось, было слышно во всей анатомичке: это ли не самый настоящий экзамен, которого он не ждал и не желал? И ещё Митя с некоторым удивлением подметил про себя, что ни капли не волновался во время секции, но вот именно сейчас готов умереть от страха перед Крупцевым.
Осмотрев «пациента», профессор подхватил трость и молча направился к выходу. Митя жадно ловил отзвуки его удаляющихся шагов. На пороге двери Крупцев обернулся и, помолчав секунд пять, вдруг резко выкрикнул:
— Почему без халата и марлевой повязки?!
Митя с Белкиным синхронно вздрогнули. Крупцев ткнул в воздух тростью, как шпагой:
— Игнорируете правила? Хотите сепсис? И морду ему всю закапали воском, эскулапы!
Дверь за профессором с грохотом захлопнулась, и Митя остался стоять, полностью опустошённый, с мокрой от холодного пота спиной.
* * *
Уже светало, когда Митя вернулся домой. В крохотной комнате, которую он снимал на последнем этаже доходного дома на Пантелеймоновской улице, было по-чердачному темно, холодно и до того неуютно в это зачинающееся белёсое утро, что Митя прилёг на постель прямо в форменном сюртуке, поджал ноги и закрыл глаза. Сон не шёл. Но вместе с полудрёмой в мозг влетела неубиваемая подлой памятью Елена, затрепыхалась там, как бабочка, и Митя, стянув край худенького одеяла, накрылся им с головой.
За окном оживали голоса ранних уличных торговцев, спешащих к Литейному со снедью на лотках, радикулитный скрип тележных колёс, цокот копыт и сонная ругань дворника. Митя полежал ещё немного, затем встал, согрел чайник на коптящей керосинке, достал припасённый со вчерашнего дня кусок постного пирога и раскрыл толстый учебник по хирургии. Рисунок во вкладыше, иллюстрирующий правильную диагностику пациента с перитонитом, изображал в черно-белой графике руки доктора, делающего пальпацию. Пальцы были тонки, и, наверное, больше бы подошли музыканту, нежели хирургу. Митя взглянул на свои руки. От постоянного комнатного холода этой зимы его пальцы были неприятно розовыми, часто разбухали и нестерпимо чесались. Он засунул ладони под мышки, чтобы согреть, и так сидел несколько минут, пока не пришла надобность перевернуть страницу в учебнике.
В дверь постучали.
— Войдите, — хрипло отозвался Митя, с раздражением соображая, кого могло принести в такую рань.
Канареечно-жёлтый плюшевый полог, прибитый гвоздями к изъеденному жучком дверному косяку, колыхнулся, и в комнату вплыла хозяйка — крейсерно-дородная мадам Филимонова. На ней была застёгнутая на все пуговицы по горло зелёная бумазейная кофта, выглядывающая из мужского термаламового халата кирпичного цвета — вероятно, доставшегося от покойного мужа. Вид Филимоновой был грозен, а поджатые ниточкой губы не предвещали жильцу приятного разговора.
— Месье Солодов, предупреждаю вас, если к субботе не будет оплаты, пожалуйте, голубчик, вон.
— Марья Варламовна… — начал было Митя, но Филимонова остановила его, выдвинув вперёд мясистую пятерню.
— Никаких отговорок больше не принимаю! И так уже отсрочку три раза давала! Страдаю от вас всех, себе убыток несу. Слишком доброе у меня сердце!
Она хлопнула себя по внушительной бумазейной груди, показывая, где у неё находится доброе сердце. Митя вскочил, принялся тараторить, что, мол, она, Филимонова, женщина огромной души и напоминает ему покойную матушку (хотя то было ложью), и сердце-де у ней, не в пример другим, действительно, добрейшее, и да он же моське её давеча инъекции делал, а та его за ногу укусила, но он рад продолжать, и в том же духе… Но хозяйка была непреклонна.
— Я вам, месье Солодов, в последний раз говорю. Не будет денег к субботе, выметайтесь вон. Залог ваш — надеюсь вы это понимаете — останется невозвращённым.
Филимонова зыркнула на тарелку с крошками от пирога, повернулась всем корпусом, понюхала зачем-то плюшевую занавеску и удалилась, не попрощавшись.
Митя с раздражением захлопнул за ней дверь, которую она даже не прикрыла. Где взять ещё пять рублей, которые он задолжал хозяйке? Белкин уехал к тётке в Капорье сразу после анатомички. Барон Сашка Эльсен? Ох, как не хотелось Мите идти к барону! Он и так должен Эльсену десять рублей. К тому же Сашка оплачивал его учёбу в Академии и подкидывал иногда на карманные нужды, и Митя был настолько благодарен ему, что клянчить денег лишний раз считал для себя совсем неприемлемым.
Он встал, походил по комнате взад-вперёд, разминая ноги. На глаза попался серебряный чернильный прибор, доставшийся от покойной бабки — семейная ценность. Митя взял его в руку, осмотрел, как осматривают больного со всех сторон, вздохнул в голос, потом завернул в наволочку и, взглянув на старые настенные ходики, наскоро застегнул сюртук. Уже восемь. Ломбард на Моховой откроется через полчаса…
В этот момент в дверь снова постучали. «Чёртова Филимонова», — подумал Митя, и ему захотелось швырнуть чернильницей в дверь.
Никто входить не спешил. За дверью было слышно, как непрошенный гость переминается с ноги на ногу. Не хозяйка, явно, та не церемонится.
— Войдите! — буркнул Митя.
Жёлтый полог колыхнулся, и в комнату вошёл… Крупцев. От неожиданности Митя чуть было не выронил из рук чернильницу.
— Не ожидали, Дмитрий Валентинович?
Ещё полминуты назад Митя мог бы поклясться, что профессор не знает его имени, ведь за все студенческие годы он к нему обращался только «господин Солодов». А тут вдруг по отчеству! Никак в личной карточке посмотрел?
— Пётр Архипович?.. — Митя вытянулся, как постовой, и шмыгнул носом. — Чем обязан?
— Вы позволите? — Крупцев кивнул на единственный стул.
Митя кивнул. Профессор снял шляпу, поискал вешалку и, не найдя даже гвоздя на стене прошёл по скрипучему полу и сел на стул. Митя опомнился и, буквально вырвав шляпу и трость из рук гостя, положил их на низенький подоконник.
— Что у вас в наволочке, мой друг? Камень? Не собираетесь ли шарахнуть меня по голове.
Митя засмеялся бисерным смехом и сунул чернильницу под подушку.
Крупцев расстегнул верхнюю пуговицу дорогого английского пальто, но на предложение Мити снять его, отказался. Как и от чая — к Митиному облегчению, потому что измученная заварка в чайнике, использованная несколько дней к ряду, цветом напоминала жиденькую мочу.
— Я вот, собственно, по какому делу, Дмитрий Валентинович… — Крупцев вдруг закашлял, и Митя кинулся к графину, налил полный стакан воды и протянул ему.
Профессор сделал жадный глоток, потом другой и осторожно поставил стакан на стоящую рядом этажерку, боясь расплескать воду. Было заметно, как дрожала его рука, и как он искоса посмотрел на Митю: заметит ли.
«Время тянет… Что-то страшное произошло!» — в ужасе подумал Митя, и в животе у него похолодело.
Но что же могло случиться? Если его отчисляют, то об это стало бы известно от факультетского старосты, и представить, что сам профессор заявится осчастливить нерадивого студента дурной вестью, было бы смешно. Может быть, кто-то умер? Кто-то из профессуры? Или барон Сашка Эльсен?
Митя сам подивился абсурдности мыслей, теснящих в голове, и тут его осенило.
— Пётр Архипович? Что-то с моей препарацией? Скандал?
— Нет-нет. Вы, хоть и нарушили все возможные правила, Дмитрий Валентинович, и вас стоило бы тут же отчислить, если — вы уж простите за откровенность — не высечь как следует розгами, как в добрые старые времена, но… Хотя вы правы. Отчасти дело касается того, что я видел сегодня ночью.
— Пациент недоволен? — хмыкнул Митя и, уловив ежистый взгляд профессора, тут же пожалел о своей неудачной шутке.
— Да нет. Наоборот. Ваш кадавр счастлив и велел кланяться. Я пришёл к вам, Дмитрий Валентинович, как к коллеге. Нет, не будущему, а настоящему. Я видел вашу работу сегодня, и, признаюсь, восхищён.
Крупцев снова проткнул Митю взглядом насквозь и неспеша продолжил:
— Вы препарировали, как опытный хирург, и справились менее чем за полчаса. Я наблюдал за вами, когда вы меня не видели: вы работали отлично. И когда видели: вы работали превосходно, а я ведь понимаю, что моё наблюдательное присутствие в крайней степени должно было нервировать вас. Но вы, господин Солодов, учли все нюансы и, к моему приятному удивлению, не сделали ни одной ошибки… Да что вы стоите, заставляете меня смотреть на вас снизу вверх…
Митя плюхнулся на кровать и принялся было благодарить профессора, но тот волевым жестом остановил его:
— Я, как вы знаете, на комплименты скуп. Вы показали себя созревшим хирургом, я просто констатировал факт. Ваша благодарность здесь лишняя. Я пришёл, повторяю, как к коллеге, и имею к вам очень деликатное дельце…
Крупцев остановился и вновь оглядел Митю.
— Но прежде, чем я изложу вам суть, — продолжал он, — дайте слово, что ни одна живая душа об этом не узнает.
— Ни живая, ни мёртвая! — подхватил Митя и от собственного голоса ощутил холодок на спине.
— Поклянитесь.
— Клянусь!
После мучительно долгой паузы Крупцев медленно выговорил:
— Моя публичная препарация назначена после Пасхи, на следующий вторник. Придут студенты, профессура, многие уважаемые хирурги… Будет, возможно, кто-то из попечителей. Академик Гальперин обещал быть. И фотограф «Хирургического вестника» напросился. Так некстати…
— Да! «Уникальная препарация», — Митя вспомнил афишу на двери анатомички.
— Ну… Не такая ж уникальная… Обычная. Скажем, учебно-показательная… Правда, новым методом, но ничего умопомрачительно сложного. И мне очень нужна ваша помощь, Дмитрий Валентинович.
— Моя? — Митя от неожиданности вскочил с кровати, затем снова сел. — Но у вас наверняка есть лучшие кандидаты, ассистенты!
На этот раз встал Крупцев. Повернувшись лицом к окну, а к Мите спиной, он ровным голосом произнёс:
— Видите ли, господин Солодов, мои руки мне уже не помощники. Тремор, которым страдаю, к сожалению, неизлечим. Он не всегда заметен, но стоит только мне взять хирургический инструмент, и он троекратно усиливается. Я даже не буду перечислять вам все способы, которыми я пытался вернуть твёрдость рук. Увы! Мои пальцы удержат скальпель, но я не смогу сделать ровный надрез. Я не в силах отказаться от этого спектакля во вторник, он важен для меня и для моих планов, связанных с преподаванием в Лондоне. Моя статья о новом хирургическом методе выходит в следующем месяце в “London Medical Journal”. Вы должны понимать, как мне сейчас тяжело это произносить… Я не могу сам делать препарацию. Я раскромсаю пациента в лоскутки и опозорюсь перед всем медицинским сообществом…
Он замолчал, глядя в немытое оконное стекло.
— И… Как же… И что же… — Митя пытался подобрать правильные слова.
Крупцев резко обернулся:
— Препарацию проведёте вы, Дмитрий Валентинович.
Митя сидел на кровати сутулой запятой, молча глядя на профессора.
— Это не так сложно, как вам кажется. Сегодня к полудню приходите на мою кафедру в Академию, я передам вам мои рукописные материалы. В четыре часа жду вас в анатомичке. Ваш кадавр ещё в деле, я договорился с Лаврушей, чтобы он тайно «попридержал» бедолагу до вечера. Так что, потренируетесь при мне.
Митя слушал не шелохнувшись. Наконец Крупцев замолчал.
— Почему я? — тихо спросил Митя.
— О, по нескольким причинам, мой друг. Во-первых, вам надо умудриться не вылететь из Академии — а вы, поверьте, первый кандидат на отчисление. Во-вторых, вам нужны деньги. Ну, ну, вижу, что нужны. Не смотрите на меня так, любая работа должна оплачиваться. А это работа. Я уже получил от двух медицинских изданий неплохой гонорар, и с радостью поделюсь им с вами. И, в-третьих, с учётом двух предыдущих пунктов, вы будете держать язык за зубами. На кону не только моя репутация, но и ваша будущая карьера. Вся ваша будущая карьера, Дмитрий Валентинович. Вы меня понимаете?
Митя хлопнул ресницами. Крупцев взглянул на карманные часы и покачал головой:
— Мне пора. Да что вы, господин Солодов, белый такой, будто приговор услышали? Я вам, можно сказать, билет в счастливое будущее сейчас на блюдечке преподнёс. Так вы согласны?
Митя подумал, а что ежели он сейчас скажет, что не согласен, что в подлогах не участвовал и участвовать не собирается? Но вместо этого молча кивнул.
— Ну и славно.
— А как же… Я ведь… Я не похож на вас совсем, Пётр Архипович!
— Рост у нас с вами одинаковый, — улыбнулся Крупцев. — Телогрею под халат наденете, чтобы сложением на меня походить. Маска марлевая лицо закроет по глаза. Да! Очки вам дам. Слабые, увидите всё, что нужно. Я сперва публике скажу, что положено, объясню принцип иссечений, потом выйду в боковую комнату, а войдёте в зал уже вы, прооперируете — минут сорок займёт — и вернётесь назад, там мы с вами снова поменяемся.
Крупцев направился к двери.
— Да! Чуть не забыл!
Он расстегнул пальто и, вынув несколько бумажных ассигнаций, положил их на этажерку.
— До скорого, господин Солодов. Жду вас в своём кабинете.
Он приподнял полог и исчез за дверью. Митя, словно проснувшись, бросился за ним на лестницу.
— Позвольте спросить… Вы не сказали, какая препарация?
— Не сказал? — Крупцев поднял брови. — Гастростомия[1], Дмитрий Валентинович.
Продолжение следует
[1] Гастростомия – операция на органах брюшной полости, выполняемая для создания искусственного входа в полость желудка через переднюю брюшную стенку с целью кормления пациента при невозможности приёма пищи через рот.
